В начале 1942 года, после обморожения правой ноги, я получил короткий отпуск
для восстановления здоровья. Отпуск я использовал, чтобы в Восточном
министерстве, а также в кругах ведущих промышленников (фирмы которых я
представлял в Прибалтике), вести кампанию за новую политику в России. В
Восточном министерстве я вынес впечатление, что ни мои собеседники (д-р
Бройтигам, д-р, фон Кнюпфер и др.), ни сам Розенберг не могут ничего сделать в
желаемом направлении.
Ингемар Берндт из Министерства пропаганды, ссылаясь на мой меморандум,
пригласил меня для разговора, который продлился более двух часов. Мне казалось,
что я привлек его на сторону «нашего дела». Берндт обещал добиваться у Геббельса
и других его друзей «изменения курса». Он упомянул даже, что, может быть, ему
удастся поговорить и лично с Гитлером. Я не был знаком с иерархией нацистов, и
этот разговор вдохнул в меня новые надежды.
У промышленников я хотя и встретил интерес к политической обстановке в
России, но одновременно обнаружил полное незнание положения, а у некоторых даже
нечто вроде политической слепоты. Я оставлял повсюду свои докладные записки и
меморандумы. (Только благодаря этому, между прочим, сохранилась часть моих
записей военного времени.)
* * *
Через несколько дней после этой «экскурсии», главным образом по Рейнской
области, я получил приказ на выезд, но уже не в штаб группы армий «Центр», а в
Верховное командование сухопутных сил (ОКХ).
R восточнопрусском городе Ангербурге я явился к подполковнику Дицу,
начальнику Отдела регистрации военной добычи при Генеральном штабе сухопутных
войск. Трофейный сборный пункт! Я сразу вспомнил о танках и тракторах, массами
брошенных русскими при немецком наступлении. Решили, наконец, теперь, через
десять месяцев, использовать такие трофеи?
Оказалось, что под трофеями понимались здесь письма полевой почты, доклады,
книги и газеты, опросы военнопленных и приказы по Красной армии, которые, после
их обработки Отделом Генерального штаба Иноземные войска Востока{11}, должны были давать
сведения об организации, вооружении и настроениях в армии противника, а также и
об оперативном положении.
«Сюда, значит, — думал я, — попадают и все доклады, отправляемые 'наверх'
полками, дивизиями и армиями. Здесь их обрабатывают и докладывают Верховному
командованию сухопутных сил».
Подполковник Диц оказался любезным кавалерийским офицером. Он, однако, не
знал ни слова по-русски и честно признался, что он тут «не на своем месте». Он
добавил с сарказмом, что к нему поступает материал большей частью устаревший, в
лучшем случае лишь военно-исторического значения.
Я был удручен. В то время как в штабе фронта я мог непосредственно
участвовать в событиях, здесь я, очевидно, буду копаться в бумажных залежах.
Сотрудниками «трофейного пункта», который вскоре был переименован в «Группу
III» Отдела Генерального штаба Иноземные войска Востока (ФХО) при ОКХ, были
балтийские и русские немцы: инженеры, пасторы, адвокаты, коммерсанты,
профессора, музыканты, журналисты и учителя — разношерстное общество,
отличавшееся, однако, высоким образовательным уровнем, опытом и чувством
ответственности.
— Мне жаль, — сказал Диц, — что эти способные люди погребают свои знания,
работая на корзинки для бумаг.
До конца войны я числился в штате Генерального штаба как офицер Отдела ФХО,
руководимого генерал-майором Рейнхардом Геленом.
Независимый образ мыслей, товарищеское взаимопонимание, верность убеждениям и
готовность к откровенной дискуссии характеризовали атмосферу этого единственного
в своем роде полувоенного «клуба». В нем могли не только созревать идеи,
независимо от соответствия их партийным установкам, но создаваться и предпосылки
для осуществления этих идей. Конечно, нужно было постоянно считаться с наличным
в каждый данный момент «тактическим положением» в борьбе между множеством
«компетентных» ведомств.
Вскоре Группа III была подчинена сотруднику генерала Гелена полковнику
Генерального штаба барону Алексису фон Рённе. Рённе, родом из Курляндии, хорошо
владел русским языком. Сжато, ясно и целеустремленно указал он нам новый курс,
при помощи которого он наметил вывести Группу III из бумажного мелководья в
открытое море действий.
На облик этого офицера и борца за свободу проливает свет один эпизод,
происшедший в начале нашей совместной работы. Однажды, после общего ужина в
офицерском собрании, Рённе, сославшись на мою статью в «Дойчес официрс-блатт»{12}, вдруг спросил меня:
почему я во всех своих проектах и меморандумах постоянно стою на стороне
русских. Я ответил:
— Во-первых, потому что я чувствую себя ответственным за это перед Богом;
во-вторых, оттого, что я верю, что послужу этим немецкому народу; и в-третьих,
так как русских я также...
Рённе прервал меня:
— Только не скажите, что вы русских тоже любите. И во-первых: Бог упразднен;
во-вторых: один только фюрер определяет — как следует лучше всего служить
немецкому народу, и, наконец, в-третьих: если бы вы сказали, что вы любите
русских, тогда вам здесь было бы не место...
Я был глубоко задет и не находил слов для возражения. Но я и не успел бы
ничего сказать: как стая голодных волков, набросились на полковника мои
товарищи — капитаны Шаберт, Керковиус и Экерт. Капитан Экерт был пастором в
Курляндии, и барон Рённе принадлежал либо к его приходу, либо к одному из
соседних. Поэтому Экерт называл его не «господином полковником», а на
курляндский лад — «бароном Рённе».
В течение часа, пожалуй, шла перепалка между остроумно нападавшим
генштабистом и столь же четко парировавшими его аргументы «членами клуба». Когда
мы в эту светлую лунную ночь прощались на старой городской площади Ангербурга,
Рённе неожиданно заявил:
— Благодарю вас за дискуссию, господа. Я вообще-то разделяю взгляды
Штрикфельдта и ваши, но мне доставило большую радость с вами поцапаться.
Так был скреплен наш союз, на горе и радость, с Алексисом фон Рённе, который
сохранился до его трагической гибели после 20-го июля 1944 года.
* * *
Регулярно Рённе делал для своих офицеров обзор положения на фронте. Группы
армий «Север» и «Центр» за это время стабилизовали позиции, тогда как группа
армий «Юг», в нескольких сражениях, вновь захватила инициативу в свои руки.
Несмотря на опыт зимы 1941–42 гг., когда Красной армии удалось добиться
серьезных прорывов германского фронта, Гитлер никак не был склонен стабилизовать
положение на Востоке. Наоборот, он всё расширял масштабы операций. Группа армий
«Юг» перешла в наступление на Кавказ и на Сталинград. Целью было овладеть
нефтяными промыслами Кавказа и перейти через ряд основных перевалов в
Закавказье. Одновременно занятием Сталинграда должна была быть прервана связь
между югом и центром России.
Говорили, что фельдмаршал Лист и многие генералы — а также Верховное
командование сухопутных сил — докладывали о своих соображениях против этой
операции: наличные силы ни в коей мере не соответствовали заданиям, при которых
наступавшей стороне приходилось занимать огромные территории. Дело шло о фронте
протяженностью в 3500–4000 километров.(Лист, впавший в немилость и отстраненный
Гитлером от командования 10 сентября 1942 года, рассказывал мне, уже в плену, о
своих спорах с Гитлером и Кейтелем. К этому рассказу я еще вернусь ниже.)
В одном из своих фронтовых обзоров Рённе сказал:
— Я опасаюсь, что нам теперь будет недоставать двух миллионов человек русских
и украинцев, то есть антибольшевиков. Ведь для них борьба против Сталина имеет
смысл, и за это они стали бы воевать. А идти завоевывать Кавказ вместе с
итальянцами, венграми и румынами должно казаться им совершенно бессмысленным
делом.
— Столь же бессмысленным, барон Рённе, — заметил прямолинейный Экерт, — как и
нам, немцам...
Рённе промолчал.
Ставка фюрера и ОКХ со своими отделами были за это время перенесены в
Винницу. Наши рабочие помещения находились в здании бывшей больницы. В Ставке
фюрера я никогда не бывал.
На Украину я попал впервые. .Само собою разумеется, я, вместе с несколькими
другими офицерами (Керковиус, Блоссфельдт, фон Раух и Герхард), использовал
каждую возможность, чтобы составить себе беспристрастное мнение.
Мне было бы трудно обрисовать политические стремления украинского населения.
Я был там короткое время. Я не знаю украинского языка и мог разговаривать только
по-русски, поэтому я был не в состоянии разграничить политические взгляды
восточных украинцев или местных русских от стремлений украинских националистов,
приехавших сюда с Западной Украины. Я вынужден ограничиться здесь указанием на
разницу в настроениях по сравнению с летом 1941 года, сразу бросавшуюся в глаза.
В 1941 году большинство украинцев, как и русских, приветствовали
«освободителей». Теперь они уже сомневались в том, что немцы захотят когда-либо
уйти из занятых ими областей.
Они полностью признавали успехи германской армии и лояльное отношение
армейцев к населению. «Где война, там неизбежны трудности и нарушения», — так
они говорили. Солдаты делали свое дело и шли дальше. Но за ними приходили
эсэсовские и полицейские части, чиновники Восточного министерства, партийцы. Как
правило, они отличались заносчивостью и стремились в первую очередь к
собственной выгоде. Их методы управления почти не отличались от большевистских.
Но со своими можно было хоть разговаривать, с немцами же и не объяснишься.
Немцы реквизировали в городах лучшие жилые дома и здания. Но ведь шла война.
И если за мерку принять требования к населению со стороны Красной армии, запросы
немцев считались, в общем, умеренными.
Хозяйственная жизнь замерла. Хотя население и одобряло попытки немцев пустить
в ход промышленные предприятия, отсутствие какого-либо экономического, правового
и социального порядка пагубно сказывалось на всем. До сих пор эти люди были
рабочими или крестьянами, служащими или учеными, деятелями искусства или
учителями, они были украинцами или русскими, но все они были гражданами, пусть
ненавистного им порядка, — но они были гражданами!
Пусть плохо, но советская власть как-то заботилась о своих гражданах, она
указывала каждому его место и его задачи. Что же будет дальше? И почему
инженеров снимают с работы, даже тех, кто никогда не был членом коммунистической
партии? Почему с рабочими обращаются как с рабами и платят им как рабам? Почему
жестоко обращаются с военнопленными, которых в последнее время также посылают на
работы?
Понятно было и желание немцев использовать в германской военной
промышленности украинских рабочих и работниц. Вероятно, это оправданно, пока
идет война. И почему бы здоровым парням и девушкам не поехать на несколько
месяцев в Германию. Германия — старая культурная страна. Это передовая страна и,
если можно верить немцам, трудовые и жилищные условия там образцовые. Значит,
там можно подучиться, особенно в военное время. Так думали многие на Украине.
Но почему же германская полиция хватает, как преступников, мужчин и женщин и
набивает ими, под охраной, теплушки? Многим не удается даже проститься с
родными. О добровольности уж не может быть и речи, — всё это напоминает времена
коллективизации.
Непонятной была также политика немцев в земельном вопросе. Немецкие
сельскохозяйственные администраторы утверждают теперь, что колхозная система
выгоднее, чем единоличные хозяйства, хотя сами немцы остаются единоличниками. И
если выгоднее, то для кого? Раньше для большевистского государства, а теперь для
чужеземного завоевателя?
Некоторые украинские и русские крестьяне спрятали от советской власти плуги и
бороны. Теперь, наконец, они могли бы осуществить свою мечту о самостоятельной
обработке своей земли, особенно если немцы стали бы им давать, в обмен на
урожай, сельскохозяйственные машины. Хотя крестьяне и готовы были отказаться от
немедленного проведения аграрной реформы, они хотели бы, однако, иметь
уверенность, что такая реформа немцами запланирована.
Высшие школы и прочие учебные заведения продолжали оставаться закрытыми. Хотя
с приходом германской армии во многих местах в школах возобновлялись занятия,
появлявшееся затем гражданское управление разрешило обучать детей лишь чтению,
письму и основным арифметическим правилам.
Непонятен населению был также запрет изучать немецкий язык.
Было бесконечно много вопросов, отражавших смятение и неуверенность
населения: почему реквизируют больницы? — гражданское население тоже надо
обслуживать. Как насчет свободы передвижения, торговли, слова, собраний,
объединений? Каковы будут формы самоуправления в городах и на селе? Привожу
здесь лишь немногие важные вопросы. Но над всеми этими проблемами во всех кругах
населения возвышался коренной вопрос: о будущем государственном и общественном
правопорядке, при котором пришлось бы жить, если немцы останутся в стране. И уже
выявлялся страх перед призраком нового вида несвободы — быть может, еще более
страшной, чем тирания Сталина.
Такова была малоободряющая картина психополитического состояния населения
также и в этой оккупированной области.
* * *
Теперь, в ОКХ, уже не приходилось составлять докладных записок «для
препровождения в вышестоящую инстанцию»: мы ведь сами были одной из высших
инстанций. Чего же удалось достичь бесчисленными меморандумами и отчетами,
требовавшими объявления политических целей войны, отказа от колонизаторских
методов, роспуска колхозов и многого другого?
Составленная мною вместе с Герсдорфом и Треско докладная записка,
препровожденная главнокомандующему сухопутными силами фельдмаршалу фон Браухичу,
имела, по крайней мере, тот успех, что он согласился с нею. Но Браухич был
смещен в декабре 1941 года.
Несколько месяцев спустя обширные и подобные моим рекомендации были
представлены генералом фон Шенкендорфом, начальником тыла в районе группы армий
«Центр». Но и они остались без внимания свыше. Оба эти меморандума исходили из
установки на быстрое завершение похода в Россию путем политического решения и
гуманного ведения войны. За этим стоял отказ от всякой захватнической политики
и, как конечная цель, — независимая Россия на всей территории населяющих её
народов, освобожденных от сталинской деспотии.
Под впечатлением военных неудач, позже, многие немецкие генералы выдвигали
сходные требования, но лишь с чисто военной точки зрения. Они требовали
изменения оккупационной политики и усиленного привлечения добровольцев из
местного населения, ссылаясь на становящуюся всё более острой проблему
пополнения германских частей. Но даже еще имевшие влияние фельдмаршалы, как фон
Рейхенау (он считался сочувствующим нацистам) или фон Клейст и другие, ничего не
добились. Не оставалось, таким образом, никакого сомнения, что сам Гитлер
противился всем предложениям, направленным на изменение оккупационной политики и
на политическое ведение войны. В ОКХ это было уже секретом полишинеля, хотя о
фюрере в этой связи говорили редко, а критиковали большей частью его ближайшее
окружение.
|