Германская
сторона была в курсе тех трудностей, которые испытывал Ленин при ратификации
Брестского мира, и потому не торопилась трубить о своей победе. Когда 7 марта
1918 г. министр финансов Редерн сообщил находившемуся в Бухаресте статс‑секретарю
иностранных дел Кюльману о том, что он «желает дополнить свои последние
требования по кредитам, которые он представит в рейхстаг на следующей неделе,
несколькими замечаниями о внешней политике, чтобы немного разрядить атмосферу»[662],
и в связи с этим просил совета, то последний был очень осторожен. «Общая
ситуация настолько неопределенна, что я советовал бы воздержаться от каких бы
то ни было комментариев по поводу внешней политики без крайней на то
нужды, – телеграфировал Кюльман в Берлин 11 марта 1918 г. – В связи с
последними сообщениями из России и ввиду существующего здесь сопротивления
ратификации наших договоров я бы особенно рекомендовал крайнюю сдержанность в
оценке позитивных результатов, достигнутых в Бресте. Можно, вероятно, сказать,
что с восточной стороны небосклона появляются просветы, но лучше пока не
утверждать, что перевод войны с двух фронтов на один гарантирован»[663].
Что же касается германского генералитета, то он и в это время продолжал уповать
на дипломатию силы. Сомневаясь в том, что Брестский мир будет ратифицирован
Советской Россией, генерал Гофман писал в своем дневнике 14 марта 1918 г.: «…В
таком случае мы, конечно, должны будем взять Петербург…»[664]. Но
дело до этого не дошло: именно 14 марта 1918 г. в Москве, куда к этому времени
переехало советское правительство, открылся Четвертый Чрезвычайный съезд
Советов, созванный для ратификации Брестского мира.
15 марта
1918 г. Ленин одержал на Чрезвычайном съезде Советов окончательную победу над
противниками заключения Брестского мира, который был ратифицирован большинством
в 784 голоса против 261 при 115 воздержавшихся[665]. В результате
представители партии левых эсеров вышли из Совнаркома. Ушел с поста наркома
иностранных дел и Троцкий, позиция которого – ни мира, ни войны – не устояла
под натиском ленинской мирной передышки, толкуемой каждый раз сообразно
политическому моменту. Наконец, 22 марта 1918 г. Брестский мир был
ратифицирован и германским рейхстагом. Однако и по своем вступлении в силу этот
мир не принес ни окончания военных действий, ни удовлетворения обеим сторонам.
Вместе с тем следует подчеркнуть, что Брест‑Литовский мир все же укрепил
положение большевистского правительства внутри страны. Как справедливо писал
бывший посол Германии в Советской России К. Гельферих, «уже самый факт
заключения мира и возобновления дипломатических отношений с большевиками был
воспринят в кругах небольшевистской России как моральная поддержка
большевистского режима со стороны Германии»[666].
В апреле 1918 г. между РСФСР и Германией были установлены дипломатические
отношения. Советским полномочным представителем в Берлин был направлен А. А.
Иоффе, левый коммунист и противник Брестского мира, но его назначение было
условием, на котором большинство ЦК соглашалось 7 апреля 1918 г. на
установление дипломатических отношений с империалистической Германией, куда
Иоффе ехал для координации усилий по подготовке революции. Германским послом в
Москву был назначен граф Мирбах, который еще до войны был советником
германского посольства в Петербурге. 26 апреля он вручил верительные грамоты
председателю ВЦИК Свердлову. В своем первом донесении из Москвы рейхсканцлеру
Гертлингу от 29 апреля 1918 г. Мирбах писал:
«Первое
немецкое дипломатическое представительство при Российской Республике встречено
широкими массами в общем приветливо и с любопытством, правительственной прессою
– выжидательно, а буржуазной прессой и всеми заинтересованными кругами – с
самыми большими ожиданиями. Бесчисленные письма и личные посещения немецких
соотечественников, а также представителей от всех оккупированных областей и, не
в последнюю очередь, русских представителей старого режима говорят о том, что
здешней публике нельзя отказать в правильном глазомере относительно тех задач,
которые здесь предстоит решать. В этих кругах большей частью господствует
представление, будто произведенные за последние годы во всех областях огромные
разрушения как бы одним взмахом волшебной палочки могут быть вдруг
восстановлены вместе с реставрацией старого режима. Особенно сильное смятение
царит в умах буржуазных русских кругов , которые совершенно
неправильно понимают характер нашей миссии, большинство из них рассматривает
нас как своих союзников в борьбе против большевиков и намеренно злоупотребляет
этим. По поводу приема, который был оказан мне в Народном Комиссариате
Иностранных дел, у меня ни в каком отношении жалоб нет. Чичерин приветствовал
меня в весьма сердечном тоне и совершенно явно стремился с первого же дня
установить отношения, основанные на взаимном доверии. Подвергать сомнению его
искренность у меня нет абсолютно никаких оснований… Как я уже сообщал в
телеграмме, наше наступление на Украине – Финляндия стоит на втором плане – уже
через два дня после моего прибытия стало первой причиной осложнений. Чичерин
выразил это только намеками и скорее в элегической форме, однако достаточно
ясно и понятно… Более сильные личности меньше стеснялись и не пытались скрывать
свое неудовольствие: это прежде всего председатель Исполнительного Комитета
Свердлов, которому я как раз в этот день вручил свои верительные грамоты.
Свердлов – особенно настойчивый и суровый тип пролетария… Вручение моих
верительных грамот происходило не только в самой простой, но и в самой холодной
обстановке… В своей ответной речи председатель выразил ожидание, что я «сумею
устранить препятствия, которые все еще мешают установлению подлинного мира». В
этих словах ясно чувствовалось негодование. По окончании официальной церемонии
он не предложил мне присесть и не удостоил меня личной беседы»[667].
При
назначении на пост посла в Москву Мирбах получил от своего Министерства
иностранных дел инструкцию поддерживать сотрудничество с большевистским
правительством. Главной же обязанностью Мирбаха, по мнению немецкого историка
В. Баумгарта, было собирание информации о большевизме в действии и создании
правдивой картины того, что он действительно собой представляет[668].
В своих донесениях германский посол довольно объективно оценивал
внутриполитическое положение Советской России, высказывал рекомендации своему
правительству по нейтрализации влияния стран Антанты на большевистское
руководство. Обобщая свои наблюдения об обстановке в Москве, в одном из своих
донесений Мирбах с удовлетворением сообщал, что желание внести какой‑то порядок
распространяется вплоть до низших слоев, а ощущение собственного бессилия
заставляет их надеяться, что спасение придет от Германии[669]. Во
всяком случае так думал не только германский посол, но и некоторые
представители московской интеллигенции. Историк С. Б. Веселовский записал в
своем дневнике 1 марта 1918 г.: «С кем ни говоришь, всеми овладело какое‑то
тупое отчаяние. Всякий понимает, конечно, что приход немцев есть позор и
принесет много горя, унижений и экономическое порабощение, но одновременно
жизнь под кошмарным разгулом большевистской черни стала настолько невыносимой,
настолько неизбывной, что каждый или открыто или про себя предпочитает рабство
у культурного, хотя и жестокого врага, чем бессмысленную, бесплодную,
бесславную смерть от голода или убийц и грабителей!»[670].
Мирбах
принадлежал к числу тех политических деятелей Германии, которые считали
необходимым поддерживать большевистское правительство даже в его отчаянном
состоянии, понимая, что любое другое правительство, которое может прийти ему на
смену, постарается с помощью Антанты освободиться от навязанных условий
Брестского мира. Поэтому он и его сотрудники внимательно следили за «происками»
своих противников и всячески старались нейтрализовать их козни. Как видно из
донесений Мирбаха в Берлин, источником получаемой им информации были
неофициальные встречи с видными партийными и советскими работниками,
дипломатами, в том числе К. Радеком, Л. М. Караханом[671], в то
время членом коллегии наркомата иностранных дел, а затем и заместителем
министра. 10 мая 1918 г. представители стран Антанты предложили советскому
правительству, в случае его отказа от Брестского мира, военную и
продовольственную помощь и дипломатическое признание, и в тот же день об этом
стало известно германскому послу, который немедленно сообщил об этом своему
руководству в Берлин, предупредив при этом, что «ввиду колоссальных трудностей
большевистского правительства и его растерянности из‑за развития дел на юге,
вполне вероятны всякие неожиданности»[672]. Тем не менее и в это
критическое для Советской власти время Мирбах полагал, что интересы Германии
«все еще требуют продления власти большевистского правительства», тогда как
генерал Людендорф уже считал полезным подготовиться к возможному приходу в
России враждебного Германии правительства, помогая приемлемым для нее силам
войти в состав нового правительства[673]. «Насколько отсюда можно
судить, в наших интересах выгоднее всего снабжать большевиков необходимым минимумом
товаров и поддерживать их у власти, – писал 13 мая 1918 г. германский
посол в Москве в Берлин. – Несмотря на все их декреты в настоящее время с
большевиками можно чего‑то достигнуть, ибо они вдруг стали сговорчивее в
экономических делах, и можно, по крайней мере, вести подготовку к дальнейшей
экономической инфильтрации»[674]. Как известно, в это время правящие
круги Германии пытались стимулировать процесс «бегства русского капитала под
германскую защиту», выдвигая различные проекты, которые позволили бы установить
контроль над значительной частью еще не национализированного российского
капитала[675].
Германское
посольство в Москве, используя свое влияние, пыталось этому всячески
содействовать, как официально, так и закулисно. Возражая против национализации
акционерного «Электрического общества 1886 года», Мирбах в направленной в мае
1918 г. ноте в народный комиссариат иностранных дел писал: «Принимая во
внимание, что свыше 40 % акционерного капитала общества является немецкой
собственностью, я заявляю протест против всех, уже имевших место или
предстоящих действий государственных и городских органов, посредством которых
будет произведено нанесение вреда германской собственности и германским
интересам»[676].
16 мая 1918
г. Мирбах имел продолжительную встречу с Лениным в Кремле, отчет о которой был
немедленно направлен канцлеру Гертлингу. Как он сообщал в этом отчете, вождь
большевиков, несмотря на свой «безграничный оптимизм», признал, что, хотя
Советская власть устояла и держится, число ее противников растет и ситуация
«требует большей бдительности, чем месяц тому назад». Ленин также не скрывал,
что у него появились противники и в собственном лагере и причиной тому
Брестский мир, который он по‑прежнему готов отстаивать, а они считают ошибкой.
Рисуя сложность обстановки, отмечал в заключение Мирбах, «Ленин не жаловался и
не бранился, и не намекал на то, что если нынешнее положение дел не изменится,
он может быть вынужден обратиться к другим державам. Однако он явно старался
как можно выразительнее изобразить все трудности своего положения»[677].
По ознакомлении с этим отчетом Вильгельм II, склонный к сентенциям, заметил на
полях напротив заключительной фразы: «С ним все кончено»[678], имея
в виду Ленина. Но здесь германский император был не совсем прав – его
собственный конец наступил еще раньше, несколько месяцев спустя, когда в
результате Ноябрьской революции в Германии он был вынужден отречься от
престола.
Однако такое
предсказание участи главы Советского правительства основывалось и на том
пессимизме, которым все более заражался в Москве Мирбах. Буквально на следующий
день после встречи с Лениным, он телеграфирует в Берлин о новом обострении
ситуации в России и особенно в Петрограде, сообщая при этом, что «Антанта
предположительно тратит огромные суммы, чтобы привести к власти правое крыло
партии эсеров и возобновить войну». Полагая, что в этих условиях большевистское
правительство может пасть, посол запросил у своего руководства «инструкции
относительно того, оправдывает ли сложившаяся ситуация использование крупных
сумм в наших интересах, если это окажется необходимо, и какую тенденцию мне
поддерживать, если большевики не устоят. В случае падения большевиков
последователи Антанты имеют в настоящий момент наилучшие перспективы»[679].
Инструкции из Берлина последовали незамедлительно. «Используйте, пожалуйста,
крупные суммы, так как мы заинтересованы в том, чтобы большевики выжили, –
телеграфировал 18 мая 1918 г. Мирбаху статс‑секретарь иностранных дел
Кюльман. – В вашем распоряжении фонды Рицлера. Если потребуется больше,
телеграфируйте, пожалуйста, сколько…»[680]. По всей видимости,
Мирбаху потребовалось больше, и 3 июня 1918 г. он запрашивает Берлин: «В связи
с сильной конкуренцией Антанты необходимо 3 млн. марок в месяц. В случае
необходимости перемены нашей политической линии может возникнуть нужда в более
крупной сумме»[681]. В составленном 5 июня 1918 г. меморандуме
Кюльману для обсуждения с министром финансов Редерном констатировалось, что
германский посол в Москве в целях нейтрализации попыток Антанты склонить Советы
к сотрудничеству был вынужден потратить значительные суммы, и потому имевшиеся
фонды на расходы в России были исчерпаны. «Поэтому очень важно, чтобы министр
финансов выдал нам новые фонды, – заключал советник МИД Германии Траутман. –
В связи с описанным выше положением этот фонд должен составить как минимум 40
миллионов марок». Надо отдать должное министру финансов: он, как правило,
соглашался удовлетворить запросы своего коллеги из МИД, не проявляя при этом
излишнего любопытства. И на этот раз, отвечая на очередной финансовый запрос,
Редерн сообщил 11 июня 1918 г. Кюльману, что он «согласен поддержать заявление,
поданное без указания каких‑либо причин, на 40 млн. марок…»[682].
Продолжая
выступать за оказание финансовой помощи большевистскому правительству,
германская дипломатия под влиянием неутешительных вестей из Москвы, все более
склонялась к изменению своей восточной политики, активно искала политические
силы в России, которые могли бы составить новое правительство германской
ориентации.
Информацию к
размышлению инициировал из Москвы Мирбах, который в своем строго секретном
донесении рейхсканцлеру Гертлингу от 2 июня 1918 г. писал: «…Принимая во
внимание бурный темп развития событий здесь в стране, в особенности за
последнее время, и все возрастающую неустойчивость положения большевиков, мы,
по моему мнению, поступили бы, безусловно, правильно, если бы своевременно,
хотя для начала очень осторожно, подготовились бы к перегруппировке сил,
которая возможно станет необходимой. Связь с политическими партиями, которые
намереваются перетянуть Россию в лагерь наших противников, разумеется, уже a
priori исключается: это в первую очередь с головой продавшиеся Антанте эсеры, а
также кадеты более старого и строго правого направления. В то же время другая
группа кадетов, преимущественно правой ориентации, известная сейчас под
названием «монархистов», могла бы быть присоединена к тем элементам, которые,
возможно, составят ядро будущего нового порядка. Надо все же иметь в виду, что
не очень‑то можно доверять их организационному таланту, а тем более их
боеспособности. Все же, если мы уже сейчас постепенно, с должными мерами
предосторожности и соответственно замаскированно, начали бы с предоставления
этим кругам желательных им денежных средств, – вопрос о поставках оружия,
которого они ждут, по ряду причин отпадает, – то тем самым был бы уже
установлен какой‑то контакт с ними на случай, если они в один прекрасный день
заменят нынешний режим. Тем самым мы имели бы в своих руках, – если даже
опять не на очень долгий срок, – для установления новых германо‑русских
отношений элементы, на которые можно было бы более или менее опереться и
которые охотно соглашаются на сотрудничество с нами…»[683].
Статс‑секретарь
иностранных дел Кюльман согласился с необходимостью подготовки к
перегруппировке сил, заметив при этом, «но очень осторожно»[684]. 4
июня 1918 г. свои соображения на этот счет направил в Берлин советник
германского посольства в Москве К. Рицлер, признанный специалист по России, в
распоряжении которого находились фонды по оказанию финансовой помощи
большевистскому правительству. Однако на этот раз Рицлер не просил о пополнении
таявших в связи с значительными расходами фондов, а предлагал «принять в расчет
одну серьезную возможность – а именно возможность восстановления буржуазной
России с помощью Антанты». Допуская, что радость освобождения от
большевистского террора может помочь стране справиться с ее неотложными
экономическими проблемами, а открытие банков и возобновление свободной торговли
может существенно поправить дела, опытный дипломат предупреждал, что в этом
случае Германия может оказаться в крайне сложном положении. «Нам придется либо
противостоять мощному движению, имея всего несколько дивизий, либо оказаться
вынужденными принять это движение, – писал он. – Говоря конкретно,
это означает, что мы должны протянуть нить к Оренбургу и Сибири над головой
генерала Краснова, держать втайне наготове кавалерию, ориентировав ее на
Москву, подготовить будущее правительство, с которым мы могли бы войти в согласие,
исследовав для этой цели как можно глубже ряды кадетов (чтобы, при
необходимости, также скомпрометировать их), и наконец пересмотреть пункты
Брестского договора, направленные против экономической гегемонии в России, а
именно воссоединить Украину с Россией и что‑нибудь придумать с Эстонией и
Латвией, которые мы могли бы потом снова продать назад России. Помогать
возрождению России, которая снова станет империалистической, перспектива не из
приятных, но такое развитие событий может оказаться неизбежным…»[685].
Обращает на себя внимание не только не востребованный дальнейшим развитием
событий радикальный план действий Германии, но и предложение использовать уже
проверенный на большевиках метод компрометации других политических сил.
Влиятельный
генерал Людендорф также считал необходимым изложить из Ставки Верховного
главнокомандования свои соображения относительно восточной политики,
обратившись 9 июня 1918 г. к статс‑секретарю иностранных дел Кюльману со
специальным меморандумом. В нем он обрушивается на Советское правительство,
обвиняя его в бесчестной игре и обмане Германии. «Оно всячески затягивает все
важные для нас решения и, насколько это возможно, действует против нас, –
возмущался генерал. – Нам нечего ожидать от этого правительства, хотя оно
и существует по нашей милости. Для нас это постоянная опасность, которая
уменьшится только, если оно безоговорочно признает нас высшей державой и
покорится нам из страха перед Германией и из опасений за свое собственное
существование. Следовательно, мне кажется показным строгое и безжалостное
обращение с этим правительством»[686]. Одновременно Людендорф
предлагал поддерживать отношения с другими политическими силами в России, чтобы
не оказаться вдруг в полном одиночестве. Он рекомендовал установить контакты с
монархистскими группами с тем, чтобы с их помощью овладеть со временем
монархистским движением в целом и управлять им в интересах Германии[687].
К
необходимости политической переориентации все более склонялся и граф Мирбах.
«События, ускоренные выступлением чехословаков, с почти неудержимой силой ведут
к победе контрреволюции, – писал он из Москвы в Берлин 20 июня 1918
г. – Мы используем все возможности, чтобы по мере сил захватить в свои
руки руководство этим развитием и определить тем самым направление на более далекое
будущее»[688].
Свое новое
понимание политической ситуации в Советской России германский посол в Москве
окончательно (для себя) определил в частном письме своему шефу Кюльману 25 июня
1918 г. «…Сегодня, после более чем 2‑месячного внимательного наблюдения, я не
могу более поставить благоприятного диагноза большевизму: мы, бесспорно,
находимся у постели тяжелобольного; и хотя возможны моменты кажущегося
улучшения, но в конечном счете он обречен, – писал он. – Независимо
от того, что большевизм вскоре должен сам погибнуть в результате процесса
внутреннего разложения, который его разъедает, слишком многочисленные элементы
также неутомимо действуют с целью по возможности ускорить этот конец и
урегулировать в своих интересах вопрос о преемниках. При таких обстоятельствах
в один прекрасный день может возникнуть нежелательная для нас конъюнктура:
эсеры, подкупленные деньгами Антанты и снабженные чехословацким оружием, вернут
новую Россию в ряды наших противников. (С военной точки зрения это, разумеется,
не очень‑то страшно, но в политическом и экономическом отношениях крайне
нежелательно.) Если согласиться с фактом, что силы большевизма и без того
иссякли, то я полагаю, что нам следует позаботиться о том, чтобы сразу же
заполнить вакуум, который образуется здесь после ухода большевиков, режимом,
соответствующим нашим пожеланиям и интересам. Может быть, даже не
обязательно будет сразу же восстанавливать монархию… Наше основное ядро должно
состоять из умеренных правых октябристов и кадетов (по возможности с привлечением
даже самых левых элементов). Благодаря этому мы прежде всего сумеем
использовать большой процент влиятельных представителей промышленных и
финансово‑банковских кругов для наших безбрежных экономических интересов. Этот
уже довольно солидный блок можно было бы усилить и подкрепить, если бы удалось
завербовать на свою сторону сибиряков. Но это, безусловно, наиболее трудная
проблема. Если бы она была разрешена, то перед нами открылись бы еще более
широкие перспективы на базе использования природных богатств Сибири. При этом я
хочу здесь лишь в самых общих чертах напомнить о новых, почти неограниченных
возможностях нашего проникновения в Сибирь и на Дальний Восток.
В случае,
если эти новые возможности осуществятся, у нас не будет даже необходимости
применять слишком большое насилие, кроме того, мы сможем до последнего момента
внешне сохранять видимость лояльных отношений с большевиками. Длительный развал
экономики и постоянное тяжелейшее ущемление всех наших интересов могут в любое
время и в удобный для нас момент быть использованы как предлог для военного
выступления. Любое крупное наше выступление – при этом вовсе нет необходимости
занимать с самого начала обе столицы – сразу же автоматически приведет к
падению большевизма; и так же автоматически заранее подготовленные нами и
всецело преданные нам новые органы управления займут освободившиеся места…»[689].
Однако МИД
Германии продолжал занимать более осторожную позицию, направив 29 июня 1918 г.
Мирбаху директиву продолжать прежнюю линию по отношению к большевистскому
правительству впредь до новых распоряжений[690]. В своей последней
телеграмме от 5 июля 1918 г. германский посол в Москве предостерегал свое
правительство от разрыва с русскими буржуазными партиями, поскольку это могло
бы самым негативным образом отразиться на отношениях с ними в будущем[691].
В то время
как Мирбах уже подвел черту под большевистским периодом правления в России и
ожидал, что вот‑вот произойдет переворот, в ход событий вмешались другие силы,
которым был ненавистен Брестский мир, которые жаждали разрыва с Германией. С
этой целью было задумано убийство германского посла в Москве как олицетворения
германского государства в России. Все произошло в дни работы V Всероссийского
съезда Советов, открывшегося 4 июля 1918 г. в Большом театре. В числе
приглашенных гостей был и Мирбах, присутствие которого на съезде ораторы от
левых эсеров использовали для нападок на милитаристскую Германию, требуя при
этом изгнания германского посла из Москвы. Во время выступления Ленина 5 июля в
зале со стороны левых эсеров неоднократно раздавались выкрики: «Мирбах!». Главе
большевистского правительства как бы напоминали, на ком он держится. А
выступивший после Ленина один из лидеров левых эсеров Б. Комков без всякой
дипломатии заявил, что «диктатура пролетариата превратилась в диктатуру
Мирбаха», обвинил большевиков в том, что они стали «лакеями германских
империалистов, которые осмеливаются показываться в этом театре». После чего
левые эсеры поднялись со своих мест и, повернувшись к ложе германского посла, стали
выкрикивать: «Долой Мирбаха! Долой немецких мясников! Долой брестскую петлю!»[692].
6 июля 1918
г. сотрудник ВЧК Яков Блюмкин и его сообщник Николай Андреев прямо в германском
посольстве совершили убийство Мирбаха. Споры о том, кто стоял за этим убийством
и в какой степени к этому причастен ЦК партии левых эсеров, не окончены и
поныне[693]. Как бы то ни было, убийство Мирбаха знаменовало собой
окончание целого периода неравноправных отношений между Германией и Советской
Россией, унизительного подчинения последней. Признаки меняющегося отношения к
германскому диктату можно было заметить в целом ряде майских выступлений
Ленина, который не мог не знать о том, его «союзник поневоле» собирается
отказать ему в поддержке и активно ищет новые политические силы. Именно по этой
причине большевистское правительство ответило решительным отказом на требование
Германии о вводе в Москву немецкого батальона для охраны своего посольства.
Германский ультиматум о вводе в Москву немецких войск был отклонен дважды, и германскому
руководству пришлось с этим смириться, хотя в самой Германии был распространен
слух о том, что по соглашению с Совнаркомом батальон для охраны посольства был
сформирован из немецких военнопленных[694]. Единственное, на что
согласился тогда Ленин, так это выдать временное удостоверение за его подписью,
разрешающее «всем членам Германской миссии, заявленным Комиссариату по
иностранным делам, носить при себе и пользоваться огнестрельным оружием для
самообороны»[695]. Правда, в условиях смертельной опасности,
нависшей над Советским правительством в результате гражданской войны и
начавшейся интервенции Антанты, Германии удается еще навязать ему в августе
1918 г. дополнительные соглашения к Брест‑Литовскому мирному договору, о
грабительском характере которых будет сказано далее отдельно.
|