Скрываясь в
августе 1917 г. от преследования Временного правительства в Гельсингфорсе и не
имея возможности непосредственно участвовать в политической жизни России, Ленин
направляет свою энергию на организацию международной конференции левых «для
основания III Интернационала»[451]. Он торопит с этим Заграничное
бюро ЦК РСДРП(б) в Стокгольме, настаивает на том, чтобы провести ее «именно
теперь, пока есть еще в России легальная (почти легальная) интернационалистская
партия более чем с 200 000 (240 000) членов…»[452]. На проведение
конференции были нужны деньги, и они нашлись у швейцарского социал‑демократа
Карла Моора, который, как уже отмечалось, в годы Первой мировой войны поддерживал
контакты не только с эмигрантами‑большевиками, но и с представителями
германского правительства. Именно по заданию германского посланника в Берне
Ромберга в мае 1917 г. Моор выезжает в Стокгольм, где в несколько приемов
передает членам Заграничного бюро ЦК большевиков 73 тыс. шведских крон[453].
Радек в письме Ленину от 3 июля 1917 г. пишет из Стокгольма: «Мы не получили
еще от Вас ответа насчет распределения денег, полученных нами. Ввиду
необходимости подготовки конференции, посылки людей для переговоров с левыми в
Германию, напечатания французского листка о конференции мы принуждены, не
дожидаясь Вашего ответа, расходовать деньги»[454]. Ленин смог
ответить Заграничному бюро ЦК большевиков только в августе, и даже в письме,
предназначенном для передачи из рук в руки (впервые оно было напечатано в 1930
г.) он архиосторожен: «Не помню, кто‑то передавал, кажись, что в Стокгольме,
после Гримма и независимо от него, появился Моор… Но что за человек Моор?
Вполне ли и абсолютно доказано, что он честный человек? Что у него никогда и не
было и нет ни прямого ни косвенного снюхивания с немецкими социал‑империалистами?
Если правда, что Моор в Стокгольме и если Вы знакомы с ним, то я очень и очень
просил бы, убедительно просил бы, настойчиво просил бы принять все меры для
строжайшей и документальнейшей проверки этого. Тут нет, т. е. не должно быть,
места для тени подозрений, нареканий, слухов и т. п.»[455].
По всей
видимости, Ленин в данном случае был искренен в своих подозрениях: он
действительно мог только догадываться об источнике происхождения предлагаемых
Моором денег и потому, особенно после июльских обвинений в «шпионских
сношениях» с Германией, стремился не дать повода для новых обвинений. Столь же
осторожную позицию в этом вопросе занял и Центральный Комитет большевиков,
который на своем заседании 24 сентября 1917 г. обсуждал финансовое предложение
Моора, полученное через секретаря и казначея Заграничного бюро ЦК Н. А.
Семашко, находившегося в Стокгольме проездом. Присутствовавшие на этом
заседании Свердлов, Сталин, Каменев, Сокольников, Троцкий, Урицкий, Рыков,
Бубнов, Шаумян, видимо, посчитали это предложение «даром данайцев», приняв
следующую резолюцию: «ЦК, заслушав сообщение т. Александрова (Семашко) о
сделанном швейцарским социалистом К. Моором предложении передать в распоряжение
ЦК некоторую сумму денег, ввиду невозможности проверить действительный источник
предлагаемых средств и установить, действительно ли эти средства идут из того
самого фонда, на который указывалось в предложении, как на источник средств Г.
В. Плеханова, а равным образом проверить истинные цели предложения
Моора, – ЦК постановил: предложение отклонить и всякие дальнейшие
переговоры по этому поводу считать недопустимыми»[456]. Интересно,
что публикаторы протоколов ЦК дали здесь следующее примечание: «По наведенным
позднее Истпартом справкам, Карл Моор предлагал денежные средства из
полученного неожиданно большого наследства»[457]. Но, как видно даже
из этой резолюции, сам Моор, предлагая финансовую помощь большевикам, вовсе не
ссылался на «полученное неожиданно большое наследство», а глухо указывал «на
источник средств Г. В. Плеханова». Скорее всего, такое объяснение навеяно
опубликованными в 1926 г. воспоминаниями К. Радека, который был обязан Моору,
помимо всего, еще и лично – облегчением своего «сидения» в берлинской тюрьме в
1919 г. за участие в коммунистическом восстании. Отмечая заслуги швейцарского
социалиста перед русскими революционерами, Радек писал, что Моор, получив
значительное наследство, помогал большевикам[458]. Здесь Радек
определенно лукавил: даже если допустить, что в 1917 г. он не разделял
подозрения Ленина в отношении Моора, то в 1918 г. он был ознакомлен вождем
большевистской партии с письмом Г. Л. Шкловского, находившегося тогда в Берне в
составе советской дипломатической миссии. «Обращаю Ваше внимание на К.
Моора, – писал Шкловский в этом письме Ленину 14 августа 1918 г. – Он
немецкий агент, купленный за деньги агент. Доказательств более чем достаточно и
никакому сомнению не подлежит…»[459]. Но Радек не хотел (или не
мог?) разрушать светлый образ швейцарского социалиста, так много сделавшего для
большевиков, и потому он обвинил Шкловского в распространении «инсинуаций
против товарища Моора»[460].
Опубликованные
в 1993 г. документы из «особых папок» секретариата ЦК и Оргбюро подтверждают,
что Заграничное бюро ЦК большевиков в течение 1917 г. неоднократно получало
субсидии от Моора – всего около 40 тыс. долларов[461], сумма для
того времени хотя и очень крупная, но все же сильно не дотягивающая до миллиона
немецких марок. Любопытно, что в опубликованной среди этих документов «Справке
об оказании К. Моором помощи русскому революционному движению» отмечалось, что
полученные от Моора деньги Боровский и Ганецкий «определенно называли их
ссудой, обещав, что ссуда эта будет ему возвращена сейчас же после завоевания
политической власти. Тов. Ленин знал об этом и очень благодарил тов. Моора за
это. Это была помощь в самое тяжелое время 1917 г. и требовалась для
удовлетворения необходимейших потребностей»[462]. В связи с этим следует
сказать, что полученные от Моора в Стокгольме деньги, как установил С. Ляндрес,
в Россию не пересылались, а были употреблены с ведома Ленина на организацию
состоявшейся в сентябре 1917 г. Третьей Циммервальдской социалистической
конференции. «Принимая во внимание цели конференции и состав ее
участников, – пишет американский историк, – можно с уверенностью
сказать, что „немецкие деньги“, на которые она была устроена, были использованы
в неменьшей степени против правительства кайзеровской Германии, чем против
Временного правительства А. Ф. Керенского, предпринявшего неудачную попытку
юридически доказать измену большевиков, организовавших на „немецкие деньги“
антивоенную пропаганду в России»[463]. Удивительно, но это факт, что
часть мооровской «ссуды» вернулась в Россию после Октябрьской революции. В
письме секретарю ЦК РКП(б) В. М. Молотову от 10 мая 1922 г. Я. С. Ганецкий
сообщал: «До сих пор я не получил от Вас указаний, что делать с привезенными из
Риги 85 513 датских крон. Если возражений нет, я попросил бы кассира ЦК взять
их у меня. Однако напоминаю, что несколько раз было принято устное
постановление возвратить деньги Моору. Указанные деньги фактически являются
остатком от полученных сумм Моора. Старик все торчит в Москве под видом
ожидания ответа относительно денег. Не считали бы Вы целесообразным дать ему
эти деньги, закончив этим все счета с ним и таким образом избавиться от него»[464].
Но Моору пришлось проторчать в Москве целых пять лет, прежде чем он получил
«свои» деньги обратно[465]. Партийное руководство если не знало
точно, то определенно догадывалось об источнике происхождения этих денег и
потому не спешило с их возвратом.
Что же
касается Третьей Циммервальдской конференции, то члены Заграничного бюро ЦК
большевиков выступали на ней в самых различных ролях: В. В. Воровский и Н. А.
Семашко представляли РСДРП(б), а Я. С. Ганецкий и К. Б. Радек – польских социал‑демократов,
но всем им вместе пришлось отбиваться от прозвучавших и на этой конференции
обвинений в шпионаже в адрес большевиков. Однако требование Заграничного бюро
ЦК большевиков принять специальную резолюцию о положении дел в России было
отклонено центристским большинством конференции по причине недостаточной
осведомленности в русских делах. В принятый на конференции манифест против войны
не попали большевистские лозунги о превращении империалистической войны в
гражданскую и о поражении «своего» правительства в каждой воюющей стране. Можно
сказать, что деньги, полученные от Моора, были потрачены впустую.
Неудивительно, что Ленин, внимание которого было поглощено организацией и
проведением этой конференции, откликнулся на ее завершение одной незаконченной
статьей «Задачи нашей партии в Интернационале (по поводу III Циммервальдской
конференции)». Остановившись в ней только на характеристике представленных на
конференции партий и групп, вождь большевистской партии делал суровый вывод о
том, что «состав конференции был чрезвычайно пестрый, – даже нелепый, ибо
собрались люди, не согласные в основном, поэтому неспособные действовать действительно
дружно, действительно сообща, люди неминуемо расходящиеся между собой в
коренном направлении своей политики…»[466]. Но похоже, Ленина это в
данный момент уже не волновало, ибо в самой России в результате «мятежа»
генерала Л. Г. Корнилова произошел «крайне неожиданный» и «прямо‑таки
невероятно крутой поворот событий»[467].
В последние
дни августа 1917 г. обстановка в Петрограде вновь накалилась: по городу
усиленно распространялись слухи о новом «заговоре большевиков», приуроченном
якобы к полугодовщине Февральской революции – 27 августа. Однако тревожные
ожидания разрешились в этот день сенсационным известием о начавшемся по приказу
Верховного главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова движении войск на
столицу. «Корнилов бесспорно задумал вооруженный переворот – и задумал его
давно – во всяком случае, не позже начала августа, – писал впоследствии П.
Н. Милюков. – Но он понимал, что надо совершить его с «максимумом
легальности», то есть в настолько тесной кооперации военной власти с гражданской,
насколько это было возможно. С другой стороны, и глава правительства, казалось,
понимал, что для того, чтобы найти опору против возраставшей силы большевиков,
ему остается только опереться на военную силу, следовательно войти с ее
представителями в возможно тесный контакт… К несчастью для России, оба лица,
которые занимали эти посты и от которых зависело сделать успешной эту последнюю
попытку к спасению, были до последней степени не приспособлены и для этой
задачи и для взаимного союза»[468]. Они и в самом деле говорили на
разных языках и не могли ни сговориться, ни даже понять друг друга: Керенский
до конца продолжал хитрить и балансировать, страхуя себя от большевиков и слева
и справа, в то время как для Корнилова все деятели Советов, в том числе и их
министры, были изменниками, предателями и германскими агентами. Не сумев
одолеть своего конкурента путем закулисной борьбы, Керенский был вынужден
предать гласности предпринятую Ставкой попытку военного переворота и одним
росчерком пера превратил Корнилова в «бунтовщика» и «изменника». Но теперь это
выступление контрреволюции вызвало гнев и возмущение рабочих, солдат и матросов
против всего генералитета, помещиков, банкиров и всех «буржуев».
Ленин не мог
упустить такой шанс, и он обращается 30 августа из Гельсингфорса с письмом ЦК
своей партии, предлагая изменить ее тактику и в первую очередь форму борьбы с
Керенским. «Ни на йоту не ослабляя вражды к нему, не беря назад ни слова,
сказанного против него, не отказываясь от задачи свержения Керенского, –
писал он, – мы говорим: надо учесть момент, сейчас свергать Керенского не
станем, мы иначе теперь подойдем к задаче борьбы с ним, именно: разъяснять
народу (борющемуся против Корнилова) слабости и шатания Керенского»[469].
Вождь большевиков предлагал еще активнее вовлекать рабочих, солдат и крестьян в
борьбу против Корнилова, «поощрять их избивать генералов и офицеров,
высказывавшихся за Корнилова, настаивать, чтобы они требовали тотчас передачи
земли крестьянам, наводить их на мысль о необходимости ареста Родзянки и Милюкова,
разгона Государственной думы, закрытия „Речи“ и других буржуазных газет,
следствия над ними»[470].
Проводить в
жизнь свою новую тактику большевики могли теперь вполне легально: в созданный
по решению ЦИК Советов Комитет народной борьбы с контрреволюцией были
приглашены и их представители. Это позволило ЦК большевистской партии
обратиться к министру юстиции с просьбой освободить всех большевиков, которым
не предъявлено обвинение. В числе первых был выпущен из тюрьмы Л. Б. Каменев.
Еще более важным было то, что Комитет народной борьбы с контрреволюцией сразу
же признал «желательным вооружение отдельных групп рабочих для защиты рабочих
кварталов под ближайшим руководством Советов и под контролем Комитета». В
считанные дни вооруженные рабочие формирования (рабочая милиция, Красная
гвардия, боевые дружины и др.) были созданы во многих районах Петрограда, а
общее число в них записавшихся составило не менее 25 тыс. человек[471].
На рабочих митингах и собраниях вновь зазвучало требование о переходе власти к
Советам, хотя еще более распространенным стало требование о создании власти
«революционных классов» – в одних случаях из представителей пролетариата и
крестьянства, в других – из пролетариата и беднейшего крестьянства.
Новая
политическая ситуация вывела партию большевиков не только из политической
изоляции, но и на авансцену политической жизни столицы. В ночь на 1 сентября
1917 г. общее собрание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов
приняло по предложению большевистской фракции деклараций «О власти»,
призывавшую к созданию «революционной власти» из представителей рабочих и
крестьян. Это была первая значительная победа большевиков в Петроградском
Совете. То же самое произошло в Москве, в других крупных промышленных центрах.
Корниловщина,
таким образом, окончательно поляризовала политические и социальные силы,
изменила их роли, открыла новые возможности в политическом развитии России.
Анализируя эти возможности, один из лидеров кадетской партии В. Д. Набоков
рассматривал три выхода из кризиса власти. Первый – создание однородного
буржуазного правительства – не имел шансов, по его мнению, ввиду
«непримиримости» народа к «кругам буржуазным, особенно к кадетам». Второй –
создание однородного социалистического правительства – исключался самими
меньшевиками и эсерами по причине его гибельности для них. Оставался
единственно возможный путь спасения власти буржуазии – «возвращение к принципу
коалиции».
Но мог ли
этот путь привести к спасению страны, которая к осени 1917 г. стояла уже на
пороге гражданской войны? Были ли другие реальные возможности выхода из
углублявшегося с каждым днем кризиса? Позиции политических партий здесь резко
расходились, и отсутствие общих подходов к этим кардинальным проблемам вело к
дальнейшему обострению политической борьбы.
Особая
опасность состояла в том, что политические партии, претендовавшие на роль
выразителей интересов рабочего класса и его поддержку, стали ориентироваться
прежде всего на авангард и его революционные качества. В марте 1917 г.
представленные в Советах политические партии еще сходились в том, что, хотя
самое широкое и совершенное социальное законодательство не может устранить
необходимости непосредственной борьбы труда с капиталом, формы этой борьбы
должны быть согласованы с обстановкой незавершенной еще революции и военной
угрозой извне. Но заложенные в таком подходе возможности компромисса между
рабочим классом и буржуазией оказались нереализованными в силу целого ряда
причин и в первую очередь – из‑за наступившего после «медового месяца»
революции обострения политической обстановки в стране.
Поставленный
Лениным по возвращении из эмиграции вопрос о социализме как реальной для России
перспективе и о переходе к социалистической революции положил начало новому
этапу политической борьбы, прежде всего в Петрограде, где в первую очередь
произошло резкое размежевание политических и социальных сил. Революционная
активность рабочих столицы становится для Ленина барометром политических
настроений рабочего класса в целом. Опасность политики, ориентированной только на
пролетарский авангард осознавали и некоторые руководители петроградских
большевиков. «Мы не должны быть политиками своей округи, а должны смотреть
вширь и вглубь. Нельзя повторять опыт Парижской Коммуны, – предупреждал А.
Е. Аксельрод на заседании Петербургского комитета большевиков. – Петроград
не вся Россия и увлекаться настроением Выборгской стороны нельзя»[472].
На опасность имевшей место в июльские дни определенной изоляции Петрограда от
провинции указывал на VI съезде РСДРП(б) Е. А. Преображенский, призывавший ЦК в
связи с этим «считаться с положением на местах и принимать решения в
соответствии с соотношением сил во всероссийском масштабе»[473].
В то же
время Ленин, оценивая перспективы развития событий после июльских событий,
связывал их с «выдержкой и стойкостью рабочего авангарда», с «подготовкой сил к
вооруженному восстанию»[474]. Вождь большевиков, хорошо разбираясь в
общественной психологии, лучше других понял, что отказ эсеро‑меньшевистских
лидеров Советов от власти настроил этот авангард на бескомпромиссную борьбу,
зарядил его радикальную психологию новой энергией, которую можно и нужно
использовать для взятия власти. Вошедший летом 1917 г. в состав большевистской
партии и ее руководства Троцкий видел главную задачу в завоевании Петроградского
Совета, который и должен был стать «центром новой революционной мобилизации
рабочих, солдат и крестьянских низов для борьбы за власть»[475]. В
конце сентября 1917 г. он станет его председателем как представитель самой
крупной фракции в Совете.
Констатируя начало
гражданской войны в России, Ленин, под впечатлением практически бескровной
ликвидации корниловщины, считал в сентябре 1917 г., что при сложившемся
соотношении сил она вообще могла бы быть исключена в результате перехода власти
к Советам. Если же этого не произойдет, предупреждал он, «столичный пролетариат
станет тогда еще ближе, чем теперь, к коммуне, к рабочему восстанию, к
завоеванию власти в свои руки, к гражданской войне, в ее более высокой и более
решительной форме…»[476].
Политические
оппоненты большевиков усмотрели в этом предупреждении всего лишь претензии на
власть со стороны партии, находившейся еще недавно, в июльские дни, в
меньшинстве и изоляции, а теперь занявшей ведущее положение в Советах и рабочих
организациях Петрограда. Однако осенью 1917 г. на реализацию этих претензий
стали работать такие важные факторы, как возросшая популярность большевистской
программы действий и связанные с ней рост рядов самой партии и большевизация
Советов, широкий размах в стране рабочего, солдатского и крестьянского
движения, разочарование широких народных масс политикой сотрудничества
социалистических партий с буржуазией на почве глубочайшего социально‑экономического
кризиса.
Катастрофическое
падение эсеро‑меньшевистского авторитета в рабочих массах и неуклонное усиление
большевистского влияния были переменными величинами одного политического
уравнения, от решения которого зависела судьба революции. Между тем вожди
меньшевиков и эсеров не хотели ничего менять в собственной позиции,
недооценивая как новые настроения рабочих, так и способность большевиков
учитывать их в своей борьбе за массы. Г. В. Плеханов как более дальновидный
политик еще в начале сентября предупреждал, что большевики уже не есть то
меньшинство, с которым можно было на считаться, и даже высказывал
предположение, что недалек тот день, когда Ленин займет место Керенского[477].
Но и это предупреждение не было принято во внимание. Упуская шанс за шансом,
лидеры меньшевиков и эсеров не нашли ничего лучшего, как взвалить
ответственность за свои ошибки на большевиков. Видный деятель партии эсеров Н.
Святицкий, констатируя реальный и вместе с тем печальный для своей партии факт
(«петроградский пролетариат теперь почти сплошь идет за большевиками»), видел
главную причину усиления большевизма в привлечении им на свою сторону «с.‑р. и
меньшевистских трудовых масс»[478]. Указывая на пагубные последствия
приверженности руководства партии меньшевиков коалиции с буржуазией,
представители ее левого крыла предупреждали, что «оппортунизм одной части
социал‑демократии неизбежно питает революционный авантюризм другой, соблазняя
рабочие массы искать выходы из хозяйственного кризиса и ужасов войны в
единоспасающем чуде захвата власти и немедленной социализации»[479].
В самом
деле, в Петрограде раньше, чем где бы то ни было, появились признаки того, что
невозможность разрешить насущные проблемы начинает восприниматься как крах
капитализма. Все это создавало благоприятную почву для распространения
представлений о том, что только на путях отрицания капиталистического общества
может быть найден выход из безнадежного положения. Отсюда и возросшая
популярность социалистических лозунгов среди рабочих. Причем им казалось, что
социализм должен был заменить капитализм теперь же, немедленно. Вопрос о том,
есть ли для «введения социализма» условия и каким будет этот новый строй, как
правило, не возникал и объяснялось это не верой рабочих в «светлое будущее», а
растущим убеждением, что хуже быть уже не может (потом выяснится, что может).
Экономическое положение рабочих становилось настолько нестерпимым, что
рисовавшиеся политическими партиями перспективы начинали вызывать у них
раздражение. «Политические организации только играют рабочим классом. Все
партии, не исключая и большевиков, завлекают рабочих обещанием царства божия на
земле через сотни лет, – говорил на третьей конференции фабзавкомов
Петрограда в сентябре 1917 г. председатель механического завода «ОУФ» К.
Афиногенов. – Нам нужны не законы, а определенные экономические положения,
нам нужно улучшение не через сотни лет, а сейчас, немедленно. Да здравствует
восстание рабов и равенство доходов»[480]. Расширяющийся опыт
рабочего контроля – прямого вторжения рабочих в сферу производства – усиливал в
рабочей массе убеждение в том, что буржуазное общество зиждется на песке, что
страна накануне перехода к новому социальному строю.