Короткий выезд Власова в Магдебург дал толчок к проведению и других поездок.
О поездке в Магдебург в ОКВ мы сообщили своему начальству, что Власов хотел
ознакомиться с условиями жизни и работы немецких промышленных рабочих. Что
хозяйственники, после застольных бесед с Власовым, благодарили его за
конструктивную критику и за советы и давали распоряжения об улучшении отношения
к «остовцам» и питания их, — этого мы в ОКВ не сообщали.
Запланированные теперь поездки должны были дать Власову возможность
познакомиться с Германией и одновременно как бы соответствовали желанию фюрера
держать его подальше от политической активности. У нас уже лежало много
приглашений; среди них самым привлекательным было предложение Эриха-Эдвина
Двингера поехать в Вену и в Баварию. Там Власов был бы пока вдалеке от
неприятностей.
Итак мы решили ехать в Вену! Я сопровождал Власова в этой поездке.
Проведение программы было возложено на прекрасного человека — областного
руководителя крестьянства Майрцедта{29}. Всю поездку он сам возил нас на своем автомобиле.
Мы осмотрели достопримечательности старого имперского города и сделали
круговую поездку по его изумительным окрестностям. В одном небольшом замке
(Кройценштейне?) нас приветствовал сам любезный владелец замка, старый
императорский офицер. В программу входили и венская опера, и бега, и осмотр
многих промышленных предприятий. В соборе св. Стефана группа верующих,
погруженных в молитву, стояла перед образом Богоматери.
— Я хотел бы снова уметь молиться так, как эти люди, — сказал Власов, выйдя
из собора. — Я потерял свою детскую веру, но я чувствую, что есть выше нас Сила
и что человек теряет свое духовное «я», если отрывается от нее. И чем больше я
думаю об этом, тем яснее мне видится, что этот отрыв от Высшей Силы, от Бога, и
есть корень всех зол, которыми больны сегодня и отдельные люди, и народы. У них
нет больше ничего, что держало бы их на правильном пути. Только я не могу больше
вернуться к простой детской вере и верить в то, что Сила над нами есть наш
личный Бог, наш Бог-Отец. Может быть, два хороших русских священника, с которыми
я говорил недавно в Берлине, и правы. Они сказали, что без любви к Богу-Отцу
вера в Бога или в Высшую силу бесплодна. Немцы вот верят в Провидение, но у них
нет любви, и они постепенно обесчеловечиваются. В России смотрят проще: нет ни
Бога, ни Провидения. Отдельные люди и все народы зависят от производственных
отношений. А вот в часы великой нужды Сталин обратился к патриотизму и даже к
Богу, голой силы оказалось недостаточно. Часто я наблюдал у нас в селе, как
душевная сила русских женщин светила через нужду и затмевала безбожие вокруг
них. Может, то была Божья любовь в них. Да, смочь бы так вот молиться, как те
женщины.
* * *
Кульминацией венских дней было посещение Школы испанской верховой езды, тогда
перенесенной из города в одно из поместий. Высшая школа липпицанеров (Порода
лошадей.) оставила незабываемое впечатление. Начальник школы, полковник
Поджайский, дал обед в самом тесном кругу.
Австрийцы обладали качеством, которого не хватало немцам: они понимали людей
других национальностей; их открытость и дружелюбие по отношению к русским гостям
создали атмосферу стихийной искренности и откровенности. Начальник школы сказал
короткую приветственную речь. Ответ Власова был встречен аплодисментами:
— Благодарю вас, полковник Поджайский, вашу супругу и ваших офицеров! Я —
пехотинец и, если хотите, простой русский крестьянин. Поэтому я очень мало
смыслю в лошадях и в вашей высшей школе. Если бы я стал хвалить ваши достижения,
это было бы несерьезно. Да и что вам, кавалеристам, может дать моя похвала? Но
поблагодарить я могу и хочу — от всего сердца. То, что я увидел, меня сильно
тронуло. Особенно же — ваша любовь к лошадям и к работе. Я уверен, что в этой
любви и скрыт как раз секрет ваших достижений, ваших успехов. Это мне ясно, и я
думаю, что и наша борьба за свободу и за мир только тогда будет успешна, если
люди, стремящиеся к этой общей цели, в основу своих действий положат любовь к
людям. Если бы немцы с такой же любовью относились к русскому народу, к
военнопленным и рабочим, как вы, господа, относитесь к вашим лошадям, тогда не.
было бы для вас всех никакой русской проблемы, а эта несчастная война была бы
преодолена.
Но и в этой поездке Власов не смог полностью отвлечься от политики: не то
Гюнтер Кауфман, не то Майрцедт организовали ему встречу с Бальдуром фон Ширахом,
гаулейтером Вены. Она состоялась в бывшей рабочей комнате князя Меттерниха на
Балхаусплац. Тени «Священного союза» чудились мне в этом кабинете! Главная
тема — германская и европейская политика. Говорил, главным образом, Власов.
Ширах внимательно слушал. Я переводил. Мы кое-что уже слышали о Ширахе, и я был
настороже. Поэтому я был приятно удивлен, когда он выказал понимание мыслей
Власова и обещал лично поднять перед Гитлером всю проблему. Был ли он
действительно переубежден? Может быть, он понял урок истории и наше теперешнее
положение? Или это был просто страх? (С восточного фронта снова поступили
сообщения о немецких поражениях.)
Перед уходом Власова сфотографировали вместе с Ширахом. Под конец Ширах
обернулся к Двингеру и ко мне и сказал:
— Ложь и обман не годятся как основа для германской политики, не говоря уже о
европейской. Я сделаю, что смогу, чтобы повернуть дело в правильную сторону,
пока еще не все потеряно.
Я узнал позже, что Ширах сдержал свое слово и говорил с Гитлером, но тот
отверг и его соображения. Говорили, что Гитлер был в гневе на Власова и будто бы
сказал: «Теперь этот русский сводит с ума и моего Ширака!»
Я не могу утверждать, что всё было именно так, но я был рад, что Ширах
сдержал свое слово.
* * *
Эрих-Эдвин Двингер повез нас в Мюнхен, а затем в свою усадьбу Гедвигсхоф в
Баварии.
В Мюнхене, при входе в отель, Власов в киоске увидел журнал «Унтерменш» —
бульварный листок, изображающий русских как преступников и кретинов. Госпожа
Двингер тут же скупила все имевшиеся экземпляры с комментариями об этом
идиотизме. Каково же было наше изумление, когда мы, час спустя, выходя из отеля,
на том же самом месте вновь увидели пятьдесят экземпляров «Унтерменша»!
— Но вы теперь не будете их покупать, — сказал Власов госпоже Двингер. — Вы
видите, что эти любезные усилия бесплодны. Напрасно всё, что вы делаете, и всё,
что я делал до сих пор.
Мюнхен, с его сокровищами культуры, был для Власова новым большим
переживанием вне сферы политики.
Как я уже упоминал, с самого начала похода в Россию Двингер выступал за
разумную политику, и ему, в результате, запрещено было печататься. Во время
этого нашего пребывания у него в Гедвигсхофе он резко критиковал нацистских
вождей и дал Власову ряд полезных советов. Власов спросил его, считает ли он
ответственным за политическую линию в России лично Гитлера? Двингер ответил, что
он не может этого утверждать, но взгляд на его приспешников дает представление о
главе. (В это время Двингер еще ничего не знал о встрече в Бергхофе.) Год
спустя, после 20 июля 1944 года, Двингер открыто говорил о всех последствиях
покушения на Гитлера. То, что Гитлер спасся, было велением судьбы: если бы
покушение удалось, немецкий народ приписал бы поражение в войне (а война уже
была проиграна) исключительно смерти Гитлера, а не порочности режима. В
Гедвигсхофе стояла чудесная летняя погода. Мы разъезжали по Баварии, и Власов
заходил в крестьянские дворы: чистота, опрятность, благосостояние. Он видел
стада на пастбищах. Ему охотно показывали шкафы и комоды, а в них — одежда,
хорошая обувь, шерстяные одеяла, фарфор: всё сокровища, о которых и не мечтали
колхозники.
— Я понимаю теперь, почему немецкие солдаты хорошо дерутся: они борются не
только за свою родину, но также и за ее благосостояние как материальную основу
существования всего народа, — сказал он.
Он не представлял себе раньше, что «загнивший капиталистический Запад» дает
своим крестьянам и рабочим возможность жить в таком благополучии. И это не были
«потемкинские деревни» для обмана генерала. Он мог остановить автомобиль
действительно всюду, где хотел, и осмотреть любой крестьянский дом. Ничего не
было проще.
При одной из экскурсий в районе Гедвигсхофа мы случайно встретились с группой
возвращавшихся с работы русских военнопленных. Мы остановились, и Власов
разговорился с ними. Они были в штатском. Работали они у крестьян на уборке
урожая в местных хозяйствах и не жаловались. Они сказали, что живут хорошо, что
отношение к ним и еда за последнее время стали много лучше, особенно после того,
как о них стал заботиться «генерал Власов и его помощники в Берлине». Когда
Власов спросил, не хотели ли бы они вступить в добровольческие части, они
ответили, что война им уже надоела и что они предпочитают оставаться
военнопленными. Пусть идут, кто помоложе. Когда-то должна война и кончиться, а
то так и домой никогда не попадешь. Стариков надо оставить в покое. Власов
сказал, что он это вполне понимает. Он был в синем костюме и никто не
догадывался, кто он Инкогнито Власова было раскрыто, когда кто-то из пленных
вдруг достал одну из дабендорфских газет и на фотографии в ней узнал Власова:
«Да это он!» Теперь посыпались вопросы за вопросами. Но когда-то надо было и
двигаться дальше, — это был наш последний вечер.
Франкфурт-на-Майне в то время еще не сильно пострадал от бомбежек. Мы бродили
по старым, узким улочкам, полным немецкой и европейской истории.
В Майнце мы сели на пароход и спустились вниз по Рейну до Кёльна. На том же
пароходе ехала группа тяжелораненых немцев. Многие были без рук или без ног.
Многие изуродованы ожогами. Власов отвернулся, стараясь скрыть свои чувства, а
потом сказал:
— Мы все виноваты, что эти люди стали калеками. Поэтому все мы должны и
отвечать, все: русские, немцы, англичане, французы, американцы, японцы, китайцы.
Власов был на голову выше всех пассажиров, и немецкие солдаты, очевидно,
обратили на него внимание. Один раненый фельдфебель, сидевший на палубе у стола
с прохладительными напитками, неожиданно поднялся, подошел к нашему столу
(Власов в это время рассматривал карту местности, висевшую невдалеке) и, став
навытяжку (я был в форме), обратился ко мне:
— Простите, господин капитан, я поспорил с моими товарищами на бутылку
рейнского, что высокий господин с вами — русский генерал Власов. Верно ли это?
Он сам принадлежал к немецкому кадровому составу одной из русских частей под
Ленинградом и не мог забыть приметную личность русского генерала. Хотя мы и не
хотели обращать на себя внимания, я ответил утвердительно на его вопрос.
Фельдфебель выиграл свой рейнвейн.
Скорее курьезное, но в то же время и характерное последствие имела наша
короткая остановка в Кёльне, где мы никого не знали. Инкогнито Власова было
раскрыто из-за телеграммы, полученной там перед нашим приездом из Франкфурта.
Совершенно неожиданно, мы были встречены одним партийным учреждением, устроившим
также и прием. После возвращения в Берлин я получил, через официальные
инстанции, счет от этой организации, с точностью до пфеннига, за ужин для двух
лиц!
Однажды вечером, после нашего возвращения из поездки, Власов сказал мне:
— Я, кажется, уже говорил вам, что после того, как я видел эту вашу
прекрасную страну, я хорошо понимаю немецкого солдата в его чувствах к своей
родине. Но, думая дальше, я спрашиваю себя: это благосостояние, которого вы
добились вашим трудом и вашим умением, сделало ли оно немцев лучше?
Мне пришлось ответить отрицательно.
— Вот видите! А эта война может быть выиграна только теми, кто способен
принести лучший порядок. Нацисты должны были бы это знать: они пришли к власти в
Германии в час ее нужды, потому что обещали лучший порядок, и сначала у них было
искреннее желание выполнить свое обещание. Поэтому мне и трудно понять, как те
же самые национал-социалисты отказались от своих собственных принципов. Высшая
миссия не должна быть эгоистичной. Но вы, немцы, не только эгоистичны, вы хотите
отнять у нас нашу землю и наши богатства. И поэтому вы проиграете войну.
Генерал казался в эту минуту пророком минувших времен, предсказывающим
падение Третьего рейха.
— До 1946–1947 годов прольется еще много крови. Немецкие города будут
разрушены до тла. Страх разольется по всей Европе. А когда война окончится,
ужасы будут продолжаться, она будет вестись дальше иными методами, и народы не
найдут мира. Черные восстанут на белых, угнетенные на угнетателей, которые
забыли свой долг, свою миссию...
В этот момент, как бы подчеркивая его мрачные предсказания, завыли сирены,
предвещавшие налет на Берлин. На Кибицвег не было общественного бомбоубежища, и
Власов отдал распоряжение пускать всех соседей в небольшое бомбоубежище,
оборудованное в саду виллы, в которой он жил (хотя вход на территорию виллы
посторонним был строго воспрещен). Когда мы подошли к спуску в бомбоубежище, оно
было уже полно людьми. Власов не захотел, чтобы из-за него кто-то должен был
выйти, и просидел всё время до отбоя в саду около входа в бомбоубежище.
|