Состоявшееся
на следующий день, 12(25) января 1918 г. объединенное заседание ЦК большевиков
и левых эсеров большинством голосов постановило предложить на рассмотрение
открывшегося Третьего Всероссийского съезда рабочих, солдатских и крестьянских
депутатов формулу «Войны не вести, мира не подписывать». На самом съезде с докладом
«О войне и мире» выступал Троцкий, являвшийся автором этой формулы. После
дискуссии съезд одобрил политику Совнаркома, предоставив ему самые широкие
полномочия в вопросе о мире[628].
С этими
полномочиями Троцкий сразу же выехал в Брест‑Литовск, по пути в который он
снова увидел безлюдные окопы и заброшенные позиции русской армии. В течение
длительного времени в советской историографии была общепринятой точка зрения,
согласно которой возвратившийся в конце января 1918 г. на переговоры Троцкий
имел директиву Ленина и советского правительства подписать мир с Германией в
случае предъявления ультиматума. Однако в последнее время высказана точка
зрения, согласно которой Ленин и Троцкий действительно договорились о том, что
мир будет подписан, но не после предъявления ультиматума, а после начала
наступления немецких войск. Сравнительный анализ позиции Ленина и Троцкого на
протяжении всего периода переговоров о заключении Брест‑Литовского мирного
договора, как мне представляется, не дает оснований для подобного утверждения.
Троцкий на самом деле был склонен считать, что даже в случае предъявления
ультиматума немецкое командование не решится немедленно начать наступление.
Расхождение взглядов по этому вопросу констатировал не только Ленин, но и сам
Троцкий, отмечавший позднее: «Ильич отстранился и не защищал моей позиции,
когда она прошла»[629].
Еще за
неделю до возобновления переговоров в Брест‑Литовске, на совещании в Берлине 23
января (нов. ст.) 1918 г. Гинденбург заявил, что «если русские будут и в
дальнейшем оттягивать, нам надо возобновить военные действия. Это приведет к
падению большевистского правительства, а те, которые придут к власти после
него, вынуждены будут заключить мир»[630]. Убедившись на
возобновившихся 30 января переговорах, что советская делегация по‑прежнему
намерена затягивать время в ожидании революции в Германии и Австро‑Венгрии,
теперь уже немецкая сторона прервала переговоры, а ее руководители выехали в
Берлин, где 5 февраля (нов. ст.) на совещании под председательством канцлера
Гертлинга и при участии Людендорфа было принято решение «достичь мира с
Украиной, а затем свести к концу переговоры с Троцким независимо от того,
положительным или отрицательным будет результат». Форма разрыва переговоров
оставлялась на усмотрение самой делегации в Брест‑Литовске. При этом Людендорф
сообщил, что «на случай разрыва с Троцким у него есть план быстрой военной
акции»[631].
9 февраля
(нов. ст.) представители Четверного союза объявили о подписании сепаратного
договора с Украинской республикой, по которому Центральная Рада признавалась
единственным законным правительством Украины, а Германия обязывалась оказать ей
военную и политическую помощь. По секретному договору Украина была должна
поставить остро нуждавшимся в продовольствии Германии и Австро‑Венгрии до 1
млн. тонн зерна, 500 тыс. тонн мяса и другие продукты питания[632].
Представители Четверного союза и прежде всего Германия с Австро‑Венгрией пошли
на заключение сепаратного договора с Центральной Радой, несмотря на то, что дни
ее были сочтены, а Троцкий еще накануне заявил, что «у Центральной Рады больше
нет никакой власти и единственное место, которым ее представители все еще имеют
право распоряжаться, это их комнаты в Брест‑Литовске»[633]. Но
попытки добиться от Германии признания в качестве полноправной участницы
переговоров советской украинской делегации (с этой целью Троцкий привез с собой
даже председателя советского украинского правительства И. Г. Медведева)
закончились провалом. И тогда красный Петроград объявил Германии
пропагандистскую войну в самых крайних ее выражениях: 9 февраля в Берлине было
перехвачено воззвание, призывавшее немецких солдат «убить императора и
генералов и побрататься с советскими войсками»[634]. Возмущенный
Вильгельм направил Кюльману телеграмму‑директиву, требовавшую завершить в 24
часа переговоры с большевиками. Он писал: «Сегодня большевистское правительство
напрямую обратилось к моим войскам с открытым радиообращением, призывающим к
восстанию и неповиновению своим высшим командирам. Ни я, ни фельдмаршал фон
Гинденбург не можем терпеть такое положение вещей… Троцкий должен к завтрашнему
вечеру подписать мир с отдачей Прибалтики до линии Нарва – Плескау – Динабург
включительно, без самоопределения и с признанием компенсации всем затронутым
сторонам. В случае отказа или при попытках затягивания переговоров и увертках
переговоры будут разорваны в 8 часов вечера завтрашнего дня, а перемирие
расторжено…»[635].
Опытный
дипломат Кюльман, положивший столько сил, чтобы заключить желанный мир, и
почувствовавший, что может вот‑вот «дожать» Троцкого, осмелился ослушаться
своего императора, посчитав за большевиков заранее неприемлемыми выдвинутые им
требования. «К сожалению, я по политическим причинам не в состоянии выполнить
августейшего указания, – писал он 9 февраля. – Я не могу отделаться
от впечатления, что со стороны Верховного главнокомандования в последние дни
делается все, чтобы склонить Его величество решить в пользу войны против
большевиков, которая, по‑моему, перед лицом теперешнего политического
положения, невозможная»[636]. По свидетельству генерала Гофмана,
Кюльман, в случае если бы Берлин стал настаивать на ультиматуме, предлагал
императору свою отставку, но ответа на это предложение не последовало, и
Кюльман оставил ультиматум у себя в кармане»[637].
Однако на
этот раз чутье статс‑секретарю иностранных дел изменило, и когда вечером 10
февраля (нов. ст.) немецкая делегация снова потребовала «обсуждать только
пункты, дающие возможность придти к определенным результатам», Троцкий сделал
от имени советской делегации заявление, которого ни Кюльман, ни другие
участники переговоров не ожидали. «…Мы выходим из войны, – сказал
Троцкий. – Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем
приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих ныне войскам
Германии, Австро‑Венгрии, Турции и Болгарии. Мы ждем и твердо верим, что другие
народы скоро последуют нашему примеру. В то же время мы заявляем, что условия,
предложенные нам правительствами Германии и Австро‑Венгрии, в корне
противоречат интересам всех народов… Мы отказываемся санкционировать те
условия, которые германский и австро‑венгерский империализм пишет мечом на теле
живых народов. Мы не можем поставить подписи Русской Революции под условиями,
которые несут гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ.
Правительства Германии и Австро‑Венгрии хотят владеть землями и народами по
праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто. Мы не можем
освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания
мирного договора»[638]. Яркая эмоциональная речь главы советской
делегации вызвала, по выражению генерала Гофмана, «всеобщее смущение»[639],
а Кюльман, быстро придя в себя, мог лишь констатировать, что страны Четверного
союза «находятся в настоящий момент в состоянии войны с Россией»[640].
На следующий день советская делегация покинула Брест‑Литовск.
14 февраля
Троцкий отчитывался в Петрограде перед ВЦИК Советов. «Я думаю, что мы правильно
поступили, товарищи! – сказал он. – Я не хочу сказать, что
наступление Германии исключено. Но я думаю, что позиция, которую мы заняли в
этом вопросе, в очень большой степени затруднила германскому империализму
наступление. Но мы можем сказать только одно: если в нашей стране, истощенной,
доведенной до отчаянного состояния, если в нашей стране можно поднять дух
наиболее революционных жизнеспособных элементов, если возможна у нас борьба за
защиту нашей революции, то только в результате того положения, которое
создалось сейчас, в результате нашего выхода из войны и отказ подписать мирный
договор»[641]. После обмена мнениями ВЦИК по предложению его
председателя Я. М. Свердлова единогласно одобрил действия советской делегации в
Брест‑Литовске[642]. Увы, Троцкий, успевший даже объявить о
демобилизации армии, оказался плохим пророком, потому, что еще накануне, 15
февраля, «германскому империализму» ничто не помешало принять решение
продолжать военные действия, а заявление советской делегации считать
фактическим разрывом перемирия с 17 февраля[643]. 18 февраля, сразу
же после отъезда из Петрограда военно‑морской миссии во главе с вице‑адмиралом
Кейзерлингом и экономической миссии во главе с графом Мирбахом
главнокомандование германской армии возобновило боевые действия на Восточном
фронте. Тем не менее собравшийся утром 18 февраля ЦК большевистской партии отверг
7 голосами против 6 предложение Ленина немедленно возобновить переговоры о
заключении мира с Германией. И только вечером 18 февраля, когда стало известно
о взятии немцами Двинска, после горячих споров большевистский ЦК принимает 7
голосами против 6 предложение о немедленном заключении мира на прежних условиях
германской стороны. За это предложение вместе с Лениным теперь голосовал и
Троцкий[644]. В составленной ими «радиограмме правительству
Германской империи» сообщалось, что «Совет Народных Комиссаров видит себя
вынужденным, при создавшемся положении, заявить о своей готовности формально
подписать тот мир, на тех условиях, которых требовало в Брест‑Литовске
германское правительство»[645].
Радиограмма
о согласии заключить мир за подписями Ленина и Троцкого была получена
германской стороной утром 19 февраля, но немецкое командование, воодушевленное
триумфальным продвижением своих войск по территории России, потребовало
официальный документ, а пока захватывало город за городом практически без
сопротивления. Угроза захвата нависла над Петроградом, который 20 февраля был
объявлен на военном положении. 21 февраля Совнарком принял декрет‑воззвание
«Социалистическое отечество в опасности!», который поддержала и партия левых
эсеров. В то же время левые эсеры голосовали против помощи Антанты в борьбе с
Германией. Поступившее предложение финансовой и военной помощи от Франции и
Англии обсуждалось 22 февраля на заседании ЦК партии большевиков. Бухарин,
Ломов и Урицкий высказались за принципиальную недопустимость «пользоваться
поддержкой какого бы то ни было империализма», но победила точка зрения
Троцкого, высказавшегося за приобретение оружия везде, где только можно,
следовательно, и у капиталистических правительств. Отсутствовавший на этом
заседании Ленин прислал записку: «Прошу присоединить мой голос за взятие
картошки и оружия у разбойников англо‑французского империализма»[646].
Вождь большевиков в очередной раз показывал, как надо действовать во имя
интересов революции.
23 февраля
Германия предъявила советскому правительству ультиматум, который, по мнению
генерала Гофмана, содержал все требования, какие только можно было выдвинуть[647].
Ультиматум огласил на состоявшемся в тот же день заседании ЦК большевиков
Свердлов, а выступивший после него Ленин предложил немедленно принять
оглушившие присутствовавших условия, заявив, что в противном случае он выходит
и из правительства и из ЦК. «Для революционной войны, нужна армия, ее нет.
Значит, надо принимать условия», – резюмировал он. Троцкий полемизировал с
Лениным скорее для сохранения лица, утверждая, что не подписав ультиматума, мы
бы держали весь мир в напряжении», но в конце своего выступления заявил, что он
не возьмет на себя ответственность голосовать за войну. Хотя Ленину и удалось в
результате ожесточенной полемики с левыми коммунистами добиться принятия
германского ультиматума 7 голосами против 4 и 4 воздержавшихся, большевистское
руководство оказалось в глубоком расколе, а часть членов ЦК – Бухарин, Ломов,
Бубнов, Урицкий и другие пригрозили отставкой со своих постов[648].
В ночь на 24 февраля состоялось заседание ВЦИК, на котором с докладом о
германских условиях выступил Ленин. Повторив прежние доводы за немедленное
подписание ультиматума, он впервые столь откровенно признал, что принятая
советской стороной на переговорах в Брест‑Литовске линия поведения не оправдала
себя. «Мы сделали все, что возможно для того, чтобы затянуть переговоры, –
говорил он, – мы сделали даже больше, чем возможно, мы сделали то, что
после брестских переговоров объявили состояние войны прекращенным, уверенные,
как были уверены многие из нас, что состояние Германии не позволит ей зверского
и дикого наступления на Россию. На этот раз нам пришлось пережить тяжелое
поражение, и поражению надо уметь смотреть прямо в лицо»[649].
Большевикам с большим трудом удалось провести резолюцию, одобряющую подписание
мира: 116 голосов за и 85 против при 26 воздержавшихся; против голосовали
меньшевики, правые и левые эсеры, анархисты‑коммунисты, а большинство левых
коммунистов не приняло участия в голосовании. Утром 24 февраля Совнарком
известил германское правительство о принятии условий и об отправке в Брест‑Литовск
полномочной делегации. Подписывать «похабный мир» никто не хотел, и с большим
трудом удалось составить делегацию во главе с Г. Я. Сокольниковым[650],
которая в ночь на 25 февраля выехала в Брест‑Литовск.
Одержав
трудную победу в верхах большевистской партии, Ленин в эти критические дни
стремится убедить в правильности своей линии и партийные низы, а также
подготовить общественное мнение к тяжелым условиям мира. 25 февраля 1918 г. он
публикует в «Правде» статью «Тяжелый, но необходимый урок», в которой были
подвергнуты ожесточенной критике левые коммунисты. Ленин обвинил их открыто в
том, что они «приняли начало массовых стачек в Австрии и Германии за
революцию», в шапкозакидательских настроениях: «Где уж им, германским
империалистам, – мы вместе с Либкнехтом спихнем их сразу!». Он осуждал
разгул революционной фразы, в то время как Совнарком получал «мучительно‑позорные
сообщения об отказе полков сохранять позиции, об отказе защищать даже нарвскую
линию, о неисполнении приказа уничтожать все и вся при отступлении; не говоря
уже о бегстве, хаосе, безрукости, беспомощности и разгильдяйстве». Призывая
сознательных рабочих сделать выводы из горьких и тяжелых уроков, данных
германским империализмом, он делал особый упор на отношении к защите отечества,
к обороноспособности страны, к революционной, социалистической войне. «Мы –
оборонцы теперь, с 25 октября 1917 г., – подчеркивал Ленин, – мы – за
защиту отечества с этого дня»[651]. Призыв к защите отечества и
укреплению обороноспособности страны был более чем своевременен: в связи с
продолжавшимся наступлением немецких войск на заседании Совнаркома 26 февраля
1918 г. обсуждался вопрос об эвакуации правительства и правительственных
учреждений из Петрограда в Москву. В подготовленном Лениным и принятым
Совнаркомом постановлении говорилось: «1. Выбрать местом нахождения Москву. 2.
Эвакуировать каждому ведомству только минимальное количество руководителей центрального
административного аппарата, не более 2 – 3 десятков человек (плюс семьи). 3. Во
что бы то ни стало и немедленно вывезти Государственный банк, золото и
Экспедицию заготовления государственных бумаг. 4. Начать разгрузку ценностей
Москвы»[652].
28 февраля
1918 г. советская делегация, преодолев на своем пути немало затруднений,
прибыла в Брест‑Литовск и сразу же потребовала от немцев прекращения их
наступления, но получила решительный отказ. 1 марта мирные переговоры
возобновились, и полномочный представитель Германии фон Розенберг, которому
было поручено подписать мирный договор, предложил советской делегации обсудить
его проект. Г. Я. Сокольников попросил зачитать весь проект, а после его
оглашения заявил, что отказывается «от всякого его обсуждения как совершенно
бесполезного при создавшихся условиях», тем более, что уже грядет мировая
пролетарская революция[653]. 2 марта секретарь советской делегации
Л. М. Карахан направил в Петроград следующую телеграмму: «Как и предполагали,
обсуждение условий мира совершенно бесполезно, ибо они ухудшены сравнительно с
ультиматумом 21 февраля и носят ультимативный характер. Ввиду этого, а также
вследствие отказа немцев прекратить до подписания договора военные действия мы
решили подписать договор, не входя в его обсуждение и по подписании выехать»[654].
3 марта 1918 г. состоялось официальное подписание мирного договора между
Германией, Австро‑Венгрией, Болгарией и Турцией, с одной стороны, и Советской
Россией, с другой. В оглашенной с советской стороны декларации отмечалось:
«Этот мир продиктован с оружием в руках. Это – мир, который, стиснув зубы,
вынуждена принять революционная Россия. Это – мир, который, под предлогом
освобождения российских окраин, на деле превращает их в немецкие провинции…».
Глава советской делегации Сокольников после подписания не удержался от
пророчества: «Мы ни на минуту не сомневаемся, что это торжество империализма и
милитаризма над международной пролетарской революцией окажется временным и
преходящим». После этих слов генерал Гофман в возмущении воскликнул: «Опять те
же бредни!»[655]. Драматическая история переговоров в Брест‑Литовске,
на мой взгляд, не дает оснований считать, что большевистское правительство было
послушным исполнителем воли Германии.
Итак, Брест‑Литовский
мир был подписан, но он мог войти в силу только после его ратификации
партийными съездами, съездом Советов и германским рейхстагом. По условиям
договора, это должно было произойти в течение двух недель. Если иметь в виду,
что условия мира были не только унизительными, но и действительно
грабительскими и кабальными, то это была непростая задача. Поэтому вряд ли
стоит удивляться, что собравшиеся 6 марта 1918 г. в Таврическом дворце для
утверждения Брестского мира делегаты Седьмого экстренного съезда РКП(б) не были
ознакомлены с текстом договора. Ленину было что скрывать: ведь на отторгнутых
территориях общей площадью 780 тыс. кв. км с населением в 56 млн. человек
находилось более четверти всех железных дорог, третья часть текстильной
промышленности, выплавлялось почти три четверти металла, добывалось почти 90 %
каменного угля. Россия потеряла более четверти своих сельскохозяйственных
угодий. Чтобы добиться одобрения такого мира, Ленину в своем докладе пришлось
фактически согласиться с левыми коммунистами по основным положениям, прежде
всего по вопросу о необходимости революционной войны во имя победы мировой
революции, и даже признать, что война с Германией неизбежна. Гениальный тактик
он говорил в докладе не о мире, а о мирной передышке, и в очередной раз победил
своих оппонентов – левых коммунистов. Его резолюция, получившая большинство
делегатов съезда, даже не упоминала о мире, констатировала передышку для
подготовки к революционной войне. Чтобы не вызвать негодование немцев, Ленин
настоял, чтобы съезд принял поправку о том, что резолюция не будет
опубликована, а будет только сообщение о ратификации договора. А для того,
чтобы предотвратить утечку информации со съезда, он даже потребовал «взять на
этот счет личную подписку с каждого находящегося в зале» по причине «государственной
важности вопроса»[656]. Но требование Ленина к делегатам съезда
вернуть текст резолюции о мире в целях «сохранения военной тайны» (!) было
отвергнуто[657].
Разумеется,
сохранить в тайне документ такого масштаба, как Брест‑Литовский мирный договор,
было невозможно, и очень скоро политические противники большевиков знали даже о
том, что для «надежности» немцы заставили представителя советской делегации
подписать целых пять экземпляров договора, в которых обнаружились разночтения[658].
При Совете съездов представителей промышленности и торговли в Петрограде была
образована специальная комиссия по Брест‑Литовскому миру во главе с известным
специалистом в области международного права, профессором Петербургского
университета Б. Э. Нольде. В работе этой комиссии принимали участие видные
старые дипломаты и бюрократы, в том числе бывший министр иностранных дел Н. Н.
Покровский. Анализируя содержание Брест‑Литовского мира, Нольде не мог не
отметить «варварского отношения к делу большевистских дипломатов, которые не
сумели оговорить интересы России даже в тех узких рамках, в которых немцы это
допускали»[659]. Вместе с тем он не мог скрыть и определенного
оптимизма: «Нет контрибуции, как в русско‑японскую войну!». Но здесь ему
возражали другие члены комиссии, указывая на «скрытую контрибуцию» – возмещение
убытков, которые потерпели германские подданные при ограничительном
законодательстве 1914 – 1917 гг., свободный вывоз сырья в Германию, гарантия
наибольшего благоприятствования и др. Некоторые даже считали, что, если принять
во внимание, что большевики обязались восстановить экономическое положение
германских подданных и аннулировать ограничительное законодательство против
немцев, а также явное стремление Германии сделать из России экономическую базу,
то Брест‑Литовский мир «положил бы начало немецкому игу, более тяжелому, чем
татарское»[660]. (Спустя несколько месяцев это «иго» явится в виде
дополнительных соглашений к Брест‑Литовскому договору от 27 августа 1918 г.)
Выступивший после всех Н. Н. Покровский призывал не переоценивать силу
Германии. «Разве сильная Германия могла бы потерпеть в России большевизм, при
котором ни политические, ни экономические русско‑немецкие отношения не смогут
наладиться? Сам союз монархической Германии с большевизмом указывает на безвыходность
военного положения Германии, – говорил он. – Я уверен в победе
союзников над Германией, но я не уверен в их отношении к нам»[661].