Глава вторая
Конечно, можно только предполагать, что, уничтожая двенадцать руководителей
Комитета освобождения народов России, Сталин планировал уничтожить и саму идею
такого освобождения.
В любом случае ясно, что идея Русского освободительного движения настолько
напугала лидеров Советского Союза, что изучалась в ходе следствия во всех
аспектах. Очевидно, не без указания И.В. Сталина были прекращены пытки, в ходе
которых костоломы СМЕРШа на первых стадиях следствия пытались расширить круг
фигурантов дела за счет военнослужащих, находящихся в рядах Красной армии. [291]
Где-то с осени 1945 года следствие начинают интересовать не столько новые
имена (все имена были известны следствию, поскольку архив власовской армии и
школы в Дабендорфе был добросовестно сдан Меандровым), сколько сама идеология
власовского движения.
Идеология эта, как мы уже говорили, была ошеломительной в своей простоте...
Оказывается, можно было создавать условия, когда переставало действовать
разделение русских на «своих» и «чужих», на «белых» и «красных». Русские люди
обретали возможность говорить друг с другом и договариваться, независимо от
того, по какую сторону фронта они находились.
В качестве примера приведем рассказ одного из пропагандистов РОА.
— Язык общий всегда можно найти, и у нас редко бывало так, чтобы с той
стороны не задал кто-нибудь вопроса и чтобы в конце концов не завязался
оживленный разговор. Ну, конечно, если поблизости нет политических
руководителей. Если они есть, начинается сразу же стрельба...
Недавно выхожу я на передовую. Нас разделяет только узенькая речка. Их
передовые посты окопались на самом берегу. Я сижу в небольшом окопе — знаете, на
тот случай, если после первых же слов резанут пулеметную очередь.
Так было и на этот раз. Не успел я опуститься в окоп — до него нужно ползти
по открытому месту, — как с той стороны начали стрелять. Постреляли и перестали,
вероятно, им показалось, что немцы что-то предпринимают на берегу. Кончили
стрелять, я и кричу:
— Поберегите патроны, ребята! А то расстреляете все в немцев, для Сталина
ничего не останется!
С той стороны приглушенный бас:
— Не беспокойся, останется...
Ну, думаю, для начала неплохо. Завожу беседу. Немцы недалеко сзади, но я
знаю, что по-русски из них не понимает никто ни слова. Текста я никогда не пишу,
потому что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, — раньше это требовалось
обязательно.
— Война, — говорю, — ребята, скоро кончится, у немца дух на исходе. Смеются с
той стороны.
— Мы, — говорят, — ему скоро последний выпустим.
— Правильно, — говорю, — так и надо. Ну, а потом, — говорю, — братцы, что, по
колхозам пойдете, трудодни отрабатывать? Молчат.
— Со всем этим, — говорю, — друзья, кончать надо, и с колхозами и со
Сталиным. А кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем.
Бот мы стоим с вами, через речку беседуем, вы голову только высовываете, и мне
страшно. А что мы, враги, что ли? Нет, не враги. Я так же, как и вы, на Сталина
и на партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите. А
боимся друг друга. [292]
С той стороны голос доносится:
— А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет.
Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут
большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это.
И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом,
когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.
Опять басит кто-то оттуда:
— Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились... Беседуем так
довольно долго. Пить захотелось мне невмоготу, все-таки не говорить, а кричать
приходится.
— Ну, что ж, братцы, — говорю, — до свиданья, пойду выпить чего-нибудь, горло
пересохло, да вам отдохнуть пора.
С той стороны голос:
— Чего ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем.
Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно рядом, да
чтоб дойти до нее, нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на
сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А черт
их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай, пропагандист Боженко, не
будет больше разговоров ночных вести!.. Опять же, может быть, за это время
какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут... С
другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о
необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают,
что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить — задержка
производит тоже нехорошее впечатление... Решился я. Перекрестился и вылезаю:
будь что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят.
Тихонько спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю
руками в воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к
ним спиной и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не
попасть... Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно — как две
горы с плеч свалились. «Спасибо, говорю, ребята». — «На здоровье!» — кричат
оттуда... Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу, другие голоса
отвечают. Так я в ту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали...
Тут не так уж и важно, была ли эта история на самом деле или она придумана.
Мысли, что «кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не
можем5»; прозрения, что «разговоров много о том, что перемены будут большие
после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все
мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда
оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть...» — не
придуманы... [293]
Они ошеломительны и несокрушимы именно в силу своей простоты.
Прежние чекисты троцкистко-ленинского закала не воспринимали такой правды,
потому что у них была своя правда — местечковая правда интернационала.
Но после погромов и чисток, произведенных Иосифом Виссарионовичем, после
реабилитации русского патриотизма недобитые последователи Троцкого, Ягоды и
Ежова затаились, а на места, еще недавно занятые интернационалом русофобов,
пришли люди, простодушно пытающиеся соединить между собою интернационализм и
патриотизм, идеи Ленина и любовь к Родине...
Разумеется, им и в голову не приходило, что надо вырабатывать «свой условный,
кодовый, «задушевный» русский разговор, понятный только нам», о котором писал
генерал Филатов, но они слышали этот разговор, допрашивая Власова и его
сподвижников, знакомясь с программой и идеологией власовского движения.
Ни понять, ни принять эту идеологию им, воспитанным на ленинизме-сталинизме,
не представлялось возможным, но использовать ее несокрушимую правду в качестве
оружия для партийной борьбы хотелось.
И такое ощущение, что и не следствие шло тогда в Лефортове, а изучалось новое
и тайное оружие.
Само же следствие — никто и ничего не скрывал — было завершено, как мы видели
по донесениям Абакумова, действительно в гораздо более сжатые сроки.
Уже на последней стадии следствия, когда был окончательно укомплектован
экипаж борцов за освобождение народов России к процедуре повешения, решено было
не проводить в Октябрьском зале Дома союзов открытый судебный процесс.
23 июля 1946 года заседание Политбюро ЦК ВКП(6) приняло решение: «1. Судить
Военной коллегией Верховного суда СССР руководителей созданного немцами
«Комитета освобождения народов России»: Власова, Малышкина, Трухина, Жиленкова и
других активных власовцев в количестве 12 человек.
2. Дело власовцев заслушать в закрытом судебном заседании под
председательством генерал-полковника юстиции Ульриха, без участия сторон
(прокурора и адвоката).
3. Всех обвиняемых в соответствии с пунктом 1-м Указа Президиума Верховного
Совета СССР от 19 апреля 1943 года осудить к смертной казни через повешение и
приговор привести в исполнение в условиях тюрьмы.
4. Ход судебного разбирательства в печати не освещать.
По окончании процесса опубликовать в газетах в разделе «Хроника» сообщение о
состоявшемся процессе, приговоре суда и приведении его в исполнение.
Судебный процесс начать во вторник 30 июля с.г.». [294]
|